Недавно у нас был салют — его перенесли с празднования Нового Года, как и само празднование, на другой вечер из-за пурги, на вечер перед Рождеством. В этот вечер стоял лютый, безжалостный мороз, проникавший через лёгкие в самое сердце — холодный, колкий, он набрасывался на него и исцарапывал в кровь... Мы долго ждали на остром воздухе, который приносило суровое и тихое обледеневшее море, покоившееся под снежным одеялом с частыми прогалинами тонкого, почти шёлкового льда — будто огромная лунная пустыня, испещрённая трещинами, свидетелями древней жизни космического тела, которые почему-то не стёрло время. И всё ледяные минуты, что мы стояли на площади, выпуская из себя живой пар и глотая колючие иглы кислорода, всё это время в темноте чёрной ночи маленькими жёлтыми пятнами поднимались ввысь бумажные летучие фонарики. Живой огонёк трепетал в них, разгоняя стужу, и уносился, маня нас, стоящих внизу, своим теплом и верой в то, что фонарик будет лететь вечно. Мы смотрели и смотрели, а фонарики сгорали, мигнув на прощанье синими искрами, и пустая бумага падала вниз, и дети ловили её, а взрослые запускали всё новые и новые, так же уверенно взлетающие к звёздам и столь же громко зовущие нас... А потом внезапными, резкими выстрелами распустились пёстрые огненные цветы. Их взрывная волна стучала по лёгким, их громкие хлопки били слух, но яркие краски и присутствие в них ощущения какой-то волшебности завораживали. Они цвели и вяли, бесконечно быстро и бесконечно долго, их пепел падал на землю, попадая смотрящим в глаза, задевая их по щекам, будто прощаясь... А потом не осталось цветов, они все засохли, истлели и рассыпались в густую пыль, закутавшую площадь серым, резким туманом, от которого слезились глаза, и в дождь из пепла, сыплющегося сверху, как будто от чёрного неба стали отваливаться куски... И мы ушли. Мы шли и глотали морозный воздух, который снова царапал нас, и по пути нам встретился фонарик. Маленький бумажный фонарик. Его верх прорвался, и кто-то завязал прореху чем-то тяжёлым и грубым, похожим на удавку. Люди зажигали его. Долго-долго он не хотел разгораться, и лишь через какое-то время огонь переборол беспощадный мороз и осветил золотым сиянием бумажное тело. Фонарик наполнялся тёплым воздухом, его огонёк звал — летим, летим... — и много людей собралось вокруг него, пришедши на зов. Они ждали, когда он взлетит ввысь, чтобы долго-долго провожать его взглядами и сердцем. Но он не летел, он лишь качался из стороны в сторону, поддаваясь бьющимся внутри порывам огня. Завязка, закрывающая дырку была слишком тяжёлой, а огню было так мало места — ведь, завязав прореху, люди забрали так много бумаги и пространства внутри, скомкав тело фонарика в складки, как ненужный бумажный кулёк. Фонарик качался, качался и подпрыгивал, снова опускаясь на снег, и вновь качался... Языки пламени бились внутри, они горели, они желали лететь, они кричали и звали небо — так сильно, что, в конце концов, прожгли бумагу чёрной, грязной копотью, дырами и невозможностью бесконечно парит ввысь...
Люди стали расходиться — кому интересно смотреть на прожжённый фонарик, который уже не полетит? А я смотрела на него, смотрела и думала: я, как этот фонарик. Кто-то собирается около меня, кто-то ждёт, что я взлечу тёплым, согревающим светом вверх, кто-то искренне в это верит, а я лишь качаюсь и не могу взлететь — только огонь, вечный, ненасытный и неспокойный огонь будет биться внутри меня, пытаясь побороть тесноту, пока не прожжёт во мне копоть и дыры, пока я не рассыплюсь в прах. В самый обыкновенный чёрный сверкающий пепел...